x x x

Через полчаса ушли и остальные. Только Лилли не трогалась с места. Ее лицо было по-прежнему каменным.

Я еще побренчал немного на пианино, затем съел бутерброд и тоже ушел. Было невозможно оставаться долго наедине с Лилли.

Я брел по мокрым темным улицам. У кладбища выстроился отряд Армии спасения. В сопровождении тромбонов и труб они пели о небесном Иерусалиме. Я остановился. Вдруг я почувствовал, что мне не выдержать одному, без Пат. Уставившись на бледные могильные плиты, я говорил себе, что год назад я был гораздо более одинок, что тогда я еще не был знаком с Пат, что теперь она есть у меня, пусть не рядом… Но всё это не помогало, – я вдруг совсем расстроился и не знал, что делать. Наконец я решил заглянуть домой, – узнать, нет ли от нее письма. Это было совершенно бессмысленно: письма еще не было, да и не могло быть, но всё-таки я поднялся к себе.

Уходя, я столкнулся с Орловым. Под его распахнутым пальто был виден смокинг. Он шел в отель, где служил наемным танцором. Я спросил Орлова, не слыхал ли он что-нибудь о фрау Хассе.

– Нет, – сказал он. – Здесь она не была. И в полиции не показывалась. Да так оно и лучше. Пусть не приходит больше…

Мы пошли вместе по улице. На углу стоял грузовик с углем. Подняв капот, шофёр копался в моторе. Потом он сел в кабину. Когда мы поравнялись с машиной, он запустил мотор и дал сильный газ на холостых оборотах. Орлов вздрогнул. Я посмотрел на него. Он побледнел как снег.

– Вы больны? – спросил я.

Он улыбнулся побелевшими губами и покачал головой:

– Нет, но я иногда пугаюсь, если неожиданно слышу такой шум. Когда в России расстреливали моего отца, на улице тоже запустили мотор грузовика, чтобы выстрелы не были так слышны. Но мы их всё равно слышали. – Он опять улыбнулся, точно извиняясь. – С моей матерью меньше церемонились. Ее расстреляли рано утром в подвале. Брату и мне удалось ночью бежать. У нас еще были бриллианты. Но брат замерз по дороге.

– За что расстреляли ваших родителей? – спросил я.

– Отец был до войны командиром казачьего полка, принимавшего участие в подавлении восстания. Он знал, что всё так и будет, и считал это, как говорится, в порядке вещей. Мать придерживалась другого мнения.

– А вы?

Он устало и неопределенно махнул рукой:

– С тех пор столько произошло…

– Да, – сказал я, – в этом всё дело. Больше, чем может переварить человеческий мозг.

Мы подошли к гостинице, в которой он работал. К подъезду подкатил бюик. Из него вышла дама и, заметив Орлова, с радостным возгласом устремилась к нему. Это была довольно полная, элегантная блондинка лет сорока. По ее слегка расплывшемуся, бездумному лицу было видно, что она никогда не знала ни забот, ни горя.

– Извините, – сказал Орлов, бросив на меня быстрый выразительный взгляд, – дела…

Он поклонился блондинке и поцеловал ей руку.

x x x

В баре были Валентин, Кестер, Ленц и Фердинанд Грау. Я подсел к ним и заказал себе полбутылки рома. Я всё еще чувствовал себя отвратительно.

На диване в углу сидел Фердинанд, широкий, массивный, с изнуренным лицом и ясными голубыми глазами. Он уже успел выпить всего понемногу.

– Ну, мой маленький Робби, – сказал он и хлопнул меня по плечу, – что с тобой творится? – Ничего, Фердинанд, – ответил я, – в том-то и вся беда.

– Ничего? – Он внимательно посмотрел на меня, потом снова спросил: – Ничего? Ты хочешь сказать, ничто! Но ничто – это уже много! Ничто – это зеркало, в котором отражается мир.

– Браво! – крикнул Ленц. – Необычайно оригинально, Фердинанд!

– Сиди спокойно, Готтфрид! – Фердинанд повернул к нему свою огромную голову. – Романтики вроде тебя – всего лишь патетические попрыгунчики, скачущие по краю жизни. Они понимают ее всегда ложно, и всё для них сенсация. Да что ты можешь знать про Ничто, легковесное ты существо!

– Знаю достаточно, чтобы желать и впредь быть легковесным, – заявил Ленц. – Порядочные люди уважают это самое Ничто, Фердинанд. Они не роются в нем, как кроты.

Грау уставился на него.

– За твое здоровье! – сказал Готтфрид.

– За твое здоровье! – сказал Фердинанд. – За твое здоровье, пробка ты этакая!

Они выпили свои рюмки до дна.

– С удовольствием был бы и я пробкой, – сказал я и тоже выпил свой бокал. – Пробкой, которая делает всё правильно и добивается успеха. Хоть бы недолго побыть в таком состоянии!

– Вероотступник! – Фердинанд откинулся в своем кресле так, что оно затрещало. – Хочешь стать дезертиром? Предать наше братство?

– Нет, – сказал я, – никого я не хочу предавать. Но мне бы хотелось, чтобы не всегда и не всё шло у нас прахом.

Фердинанд подался вперед. Его крупное лицо, в котором в эту минуту было что-то дикое, дрогнуло.

– Потому, брат, ты и причастен к одному ордену, – к ордену неудачников и неумельцев, с их бесцельными желаниями, с их тоской, не приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с их бессмысленным отчаянием. – Он улыбнулся. – Ты принадлежишь к тайному братству, члены которого скорее погибнут, чем сделают карьеру, скорее проиграют, распылят, потеряют свою жизнь, но не посмеют, предавшись суете, исказить или позабыть недосягаемый образ, – тот образ, брат мой, который они носят в своих сердцах, который был навечно утвержден в часы, и дни, и ночи, когда не было ничего, кроме голой жизни и голой смерти. – Он поднял свою рюмку и сделал знак Фреду, стоявшему у стойки:

– Дай мне выпить.

Фред принес бутылку.

– Пусть еще поиграет патефон? – спросил он.

– Нет, – сказал Ленц. – Выбрось свой патефон ко всем чертям и принеси бокалы побольше. Убавь свет, поставь сюда несколько бутылок и убирайся к себе в конторку.

Фред кивнул и выключил верхний свет. Горели только лампочки под пергаментными абажурами из старых географических карт. Ленц наполнил бокалы:

– Выпьем, ребята! За то, что мы живем! За то, что мы дышим! Ведь мы так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!

– Это так, – сказал Фердинанд. – Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме. Выпьем за тьму! Кто хоть раз попал в грозу, тому нечего объяснять, что та кое электричество. Будь проклята гроза! Да будет благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! И так как мы любим ее, не будем же закладывать ее под проценты! Живи напропалую! Пейте, ребята! Есть звёзды, которые распались десять тысяч световых лет тому назад, но они светят и поныне! Пейте, пока есть время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!

Он налил себе полный стакан коньяку и выпил залпом.

x x x

Ром шумел в моей голове. Я тихо встал и пошел в конторку Фреда. Он спал. Разбудив его, я попросил заказать телефонный разговор с санаторием.

– Подождите немного, – сказал он. – В это время соединяют быстро.

Через пять минут телефон зазвонил. Санаторий был на проводе.

– Я хотел бы поговорить с фройляйн Хольман, – сказал я. – Минутку, соединяю вас с дежурной.

Мне ответила старшая сестра:

– Фройляйн Хольман уже спит.

– А в ее комнате нет телефона?

– Нет.

– Вы не можете ее разбудить?

Сестра ответила не сразу:

– Нет. Сегодня она больше не должна вставать.

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Но в ближайшие дни она должна оставаться в постели.

– Я могу быть уверен, что ничего не случилось?

– Ничего, ничего, так всегда бывает вначале. Она должна оставаться в постели и постепенно привыкнуть к обстановке.

Я повесил трубку.

– Слишком поздно, да? – спросил Фред.

– Как, то есть, поздно?

Он показал мне свои часы:

– Двенадцатый час.

– Да, – сказал я. – Не стоило звонить.